Чтобы все увидели, кто-то должен направить прожектор провел | На твою девушку упал космодесантник

Чтобы все увидели, кто-то должен направить прожектор

<Он> провел с женой двадцать лет. «Провел» - пробыл рядом, но на самом деле часть этого времени прокрутилась, как кинолента на перемотке, и он почти не помнил, что за картинки мелькали внутри; часть проползла по минутам, как бесконечная ночь, одна из тех, которые он просиживал на кухне, слушая, как шумит газ и течет в трубах вода, непрерывно, как будто там, в глубине, что-то бьется изнутри о трубы – трепыхается, дергается и не спит.

Любой брак рано или поздно выходит на заготовленные ему рельсы и катит по ним, громыхая, как ночной трамвай. Например, они вместе ходили гулять в ближайший парк, и жена брала <его> под руку, и что-то рассказывала, всегда одно и то же, и всегда удивленно – чему здесь удивляться, думал он. Жизнь всего лишь заходит на еще один круг.
Их любовь была как тени в косметическом наборе из дешевой пластмассы, которым его жена никогда не пользовалась, но зачем-то хранила у себя в туалетном столике: когда-то яркие и густые, с годами они стали крошиться в пыль, и остался только песок, концентрат, который тут же осыпался с век и щек вниз, стоило попробовать его туда намазать.
Она растушевывалась и блекла, он растушевывался, все больше расплывался в своих бесконечных летучках, оборванных рукописях, встречах, которые он постепенно начал назначать все позднее и позднее и перестал чувствовать себя неловко. «Зачем ей меня ждать?» - думал <он>, когда оставался в редакции за полночь и тер, тер глаза рукой, чтобы не заснуть.

Много чего перестало быть важным в этом слабом растворе – игры, недомолвки, обиды – они зависали и шевелились в нем, как медузы в теплой соленой воде около берега, а накинь день, или неделю, или год – куда-то исчезали, и даже привкуса не оставалось. Все было как раньше.

Это было странно, но <он> ни разу не делал жену персонажем в собственных книгах – ввернуть ее туда получалось только если поворотом плеча, или резким «Ай!», когда молоко поднимается, как пенная шапка, и в секунду заливает всю плиту.
Он постоянно брал у нее, занимал взаймы, но получалась все равно никогда не она.

Когда был моложе, <он> раздраженно думал, что женщин надо бесконечно подтыкать по углам. Тут плотнее, там помягче, подставить шею, отступить, приблизиться. Молчать он не умел никогда, но жене это было и не нужно – но ей были, черт подери, как важны эти невидимые пируэты. Кто бы сказал, что их так много? Как он говорил с ней за обедом. Кто звонил ему после семи. Запыленные россыпи печатных листов у него под кроватью, воротник с заломами внутрь.
Постоянно образовывались какие-то дыры, и в эти дыры затекала его неизбежная невнимательность. Копать он умел только внутрь текста, но не в людей – и этих дыр он не замечал, а когда замечал, было слишком поздно.

Сейчас, через двадцать лет, он знал, что из внимательности состоит все. Все на свете составлено из деталей, из реплик по случаю, из разговоров на две минуты в конце рабочего дня. Память его работала как-то странно, нелогично, и в ней оказывались совсем случайные вещи, а то, что с ним на самом деле произошло, стало не более чем историями, смешными, или с пульсирующим сигнальным огнем трагедии внутри – но рассказывались они всегда одинаково.

Кто про него помнит, это свернувшееся в трубку время? Иногда вдруг всплывала на поверхность какая-нибудь точная фраза, цитата из них прошлых, а потом сразу же исчезала, уходила вниз, и волны смыкались у него над головой.
Он не помнил.

Не помнил, почему в тот черный год они так много ссорились - долгий был год, свободное падение вниз, один сплошной провал, и падать страшно не потому, что в ушах свистит воздух, а впереди – пустота, а потому, что падаешь один.
Не помнил, откуда у них взялся чайник с отколотой крышкой, и что это за платья, которые постоянно лезли на его сторону шкафа – сатиновые, жоржетовые, крепдешиновые, шерстяные – и когда она их носила. Он никогда не видел ее в одном из этих самых платьев – или кажется, что никогда? Или он не смотрел на нее на самом деле?