Письма из двух концов света

2020-04-23 08:02:22 #31 о социальной функции Церкви

Сергей:

Часто слышны упреки в сторону Церкви в том, что она слабо выполняет благотворительную функцию. А должна ли Церковь быть по определению благотворительной организацией, которая занимается социальной работой, кормит голодных, ухаживает за больными? Это функция Церкви или все же больше функция государства?

о. Афанасий:

Ответ на этот вопрос зависит от того, как рассматривать Церковь. Церковь, как институт в виде священнослужителей и храмов, по определению не совсем институт социальный. Во всяком случае не профанный, а скорее священный, т.е. касается сакральной жизни общества. И в этом плане она должна заниматься прежде всего богослужением и проповедью.

Посредством проповеди Церковь как институт обязана в том числе доносить до Церкви как общины идею о необходимости служения ближним, т.е. благотворительности или социальной деятельности.

В Церкви мы можем рассматривать социальную деятельность исключительно как субъектную. Она вменяется в обязанность посредством заповеди о любви к ближним не абстрактному институту Церкви, а каждому члену Церкви как общины, это должна быть его личная деятельность, не важно какое место он занимает в Церкви как институте. Вместе с тем, как я уже сказал, выполняя свои прямые функции Церковь как институт должна стимулировать социальную деятельность, не беря при этом на себя функции государства.

Я думаю, что именно Церковь как община имеет в числе своих обязанностей социальное служение. Но она должна не дополнять или заменять государство, а быть чем-то иным помимо простого источника средств, или строителя конструкций, поддерживающих социум. Если государственная социальная деятельность может быть безличной, холодной функцией машины, то Церковь должна нести в своей социальной деятельности личностную составляющую. Я думаю, что от Церкви ждут, (и правильно делают), прежде всего любви, сердечной заботы, утешения. Несомненно, человеку в беде нужна материальная помощь, но и она может быть оказана совершенно различным образом. Так вот, как мне кажется, церковный человек должен оказывать помощь ближним, во-первых, независимо от их идентичности (национальной, социальной, гендерной и даже религиозной), а во-вторых, таким образом, чтобы в помощи этой чувствовалась любовь, а принимающий ее не чувствовал умаления его человеческого достоинства.

Теперь, изложив все это, мне хочется войти в некоторое противоречие с самим собой, с тем, что я сказал в самом начале, когда утверждал, что Церковь как институт не должна заниматься благотворительностью и социальной деятельностью. На самом деле, конечно, должна, но не в силу своей институциональности, а потому что институт этот все же состоит из членов Церкви как общины, которым всем служение ближним вменяется в обязанность посредством заповеди. Но опять же помощь эта должна быть вне дискриминации по каким-либо признакам и должна иметь сакральную составляющую, но не всегда в конвенциональном и привычном виде молитв или Таинств, но прежде всего посредством любовного отношения к адресату этой помощи. Открыть/Комментировать

2020-04-14 14:58:54 Но что же делать с мирянами? С ними все намного сложнее. С одной стороны, сейчас принадлежность к Церкви в западных странах и не опасна, но и не является чем-то необходимым или полезным для жизни в социуме. Для многих христианство - лишь нечто обеспечивающее культурную идентичность. Многие не особо-то и часто посещают храм, часто в практике своей жизни противоречат христианскому этосу. Нужны ли, действительно таким христианам Святые Дары дома? С точки зрения богословской, конечно, нужны. Но нуждаются ли в них они сами, понимают ли они что это такое, хотят ли они, действительно, приобщаться ко Христу? У меня нет ответа на эти вопросы.

Но как выделить среди всех тех, кто приходит все-таки в храм, тех, кто все понимает, живет по-христиански и внешне, и внутренне, кто сам ощущает необходимость в Святых Дарах? К сожалению, современные храмовые общины очень разобщены, часто не знакомы не только с епископом своего города, не только со своим священником, но и даже друг с другом. А если священник и сможет выделить в своем приходе тех, кому он мог бы спокойно дать Святые Дары для домашнего причащения (канонический аспект оставим в стороне), то, как к этому отнесутся те, кого он пропустит, кого не заметит? Да и независимо от их отношения к проблеме, такого рода отношение не будет ли разделением людей на привилегированных и отвергнутых противоречить все тому же христианскому этосу? Как ответить на эти вопросы? И можно ли, не ответив на них, взять эту древнюю практику и просто перенести в настоящее? Открыть/Комментировать

2020-04-14 14:58:53 #30 о древних обычаях

Сергей:

Сейчас актуализировался вопрос о возможности причастия во время эпидемии, когда положена самоизоляция. В древней Церкви Дары, Тело и Кровь, раздавались верующим после Евхаристии с тем, чтобы ими можно было причащаться в дни, когда нет Литургии, а также ими можно было бы делиться с близкими, которые не имели возможности побывать в Церкви. Почему такое невозможно сейчас?

о. Афанасий:

Я не уверен, что сейчас это именно категорически невозможно. Скорее, сейчас такое маловероятно и трудно осуществимо, но не невозможно. Но я бы хотел поговорить о нескольких вещах здесь.

Последнее время очень часто слышны апелляции к древности, и это происходит уже несколько лет, если не пару десятилетий. Причем обращаются к древности как сторонники преобразований, так и хранители традиций. И что особенно удивительно, эти призывы звучат очень схожим образом, за исключением выводов. Так принято было издревле, поэтому и сейчас нужно продолжать делать также. Так принято было издревле, поэтому и сейчас нужно начать делать также. Как будто древность сама по себе имеет некоторою ценность, некоторый авторитет, к которым можно апеллировать в своих интересах. Но все эти рассуждения о древности очень часто лишены контекста, а перенос их в современность предлагается очень искусственный. А между тем контекст играет очень важную роль.

Возьмем тот же вопрос о причащении запасными дарами по домам в древней Церкви. Как устроена эта древняя Церковь? Мы говорим уже о сформировавшемся институте? Принадлежность к Церкви на тот момент каким образом определяется? Кто причащается таким образом? Все эти вопросы требуют ответа, прежде чем приступить к рассуждению о возможном переносе древние традиции в современность. Можно выделить несколько различных этапов того периода, когда Святые Дары могли быть выданы на дом верующим. Один относится к тому моменту, когда Церковь еще гонима, и принадлежность к Церкви это не просто принадлежность к некоторому стабильному религиозному институту, но это еще и весьма опасное предприятие. А значит речь идет прежде всего о тех людях, для которых христианство есть нечто очень значимое, настолько, что они готовы ради этого умереть. И соответственно все эти христиане, действительно, понимают ценность Евхаристии, действительно, придерживаются христианскому этосу. Они знают друг друга, часто лично знакомы не только со своим священником, но и со своим епископом. Это очень тесная община.

Другой этап относится уже ко времени, когда Церковь становится значимым социальным институтом и принадлежность Церкви не только безопасна, но порой выгодно и даже необходима для нормального существования в социуме. Здесь уже мы редко встречаем раздачу Святых Даров мирянам, и это становится скорее монашеской практикой. Для монашеских общин на тот момент все еще верны многие замечания, которые я сделал в отношение христиан первого этапа. Хотя и здесь миряне во многом еще имеют достаточно близкий доступ к своим епископам, т.к. тогда на одного епископа все еще приходится достаточно адекватное количество людей. Но все же уже крайней редки случаи получения мирянами Даров на дом.

Теперь перейдем к нашему времени. Оно не похоже ни на один из этих этапов, хотя и ближе ко второму. Но теперь достаточно мало отшельников и потому нет необходимости и монашествующим выдавать Святые Дары, более того многие монашеские общины состоят практически полностью из священнослужителей и даже в случае изоляции не остаются без конвенциональных богослужений. Открыть/Комментировать

2020-04-12 12:43:24 #29 о загробной участи

Сергей:

В сирийской христианской традиции есть размышления о том, что после смерти человек не попадает во временное место, где существует душа независимо от тела, но душа, расставаясь с телом, как бы засыпает до момента всеобщего воскресения. И случается то же самое, что с обычным сном: человек засыпает в смерти и в этот же момент попадает во всеобщее воскресение мертвых, обещанное Христом. То есть, сирийские отцы говорят о том, что нет никакой загробной участи у души вне тела. Отчасти это логично, потому что человек, будучи по природе существом, состоящим как из духовной, так и из физической составляющей при смерти, которая является распадом, разделением духовного и физического, перестает существовать. Физическое тело истлевает до момента воскресения, душа также находится в ожидании. Иначе говоря, человек не может существовать, будучи разделенным на душу и тело. Что ты думаешь по этому поводу?

о. Афанасий:

Ну что ж, это, действительно, непростая богословская дилемма. И я не уверен, что у нее может быть какое-то иное разрешения, кроме доверия традиции. Наша традиция, следует Евангельским сюжетам о богаче и Лазаре и Преображения на горе Фавор, т.е. говорит о том, что после смерти есть некоторый период, когда душа находится в каком-то состоянии, отличном от того, который будет после всеобщего Воскресения, и, при том, состояние это не всецело пассивно.

Как мне кажется, дилемма, о которой ты спрашиваешь, и вовсе не нуждается в разрешении. Ведь часто религиозное мышление, с одной стороны, критикуют, а с другой стороны - считают это его полезным. Например, за то, что оно дает некоторое разрешение вопросу о несправедливости в этой земной жизни. Религия как бы гарантирует, что, хотя здесь, в этой земной жизни, есть несправедливость и плохие люди могут жить хорошо и комфортно, а добрые - страдать, в загробной жизнь эта несправедливость будет разрешена тем или иным образом в зависимости от религиозного учения. Такое представление хотя и не полностью чуждо христианству, оно смещает акцент со здесь и сейчас, с повседневной жизни, на где-то там и когда-то, на жизнь загробную.

Но это мне представляется в корне неверным, ведь Христос в Евангелии столько говорит, о том какова должна быть практика христианской жизни до смерти, о милосердии, о любви и т.д. Да, Он говорит о Страшном Суде, но Царство Божие начинается не после Суда. Оно после Суда может лишь продолжаться, если началось в этой жизни. А потому, мне кажется, что рассуждения о том, как устроена загробная жизнь, обсуждение деталей ее, скорее отвлекает от христианской жизни, чем настраивает на неё. Об этом интересно поговорить, это можно красиво воплощать в искусстве, но это не так уж важно для жизни здесь и сейчас.

Даже у сирийских отцов, о которых ты говоришь, это занимает лишь малую часть их творений, которые в значительно большей степени посвящены практике христианской жизни, молитве, отношению к ближним, рассуждению о своем текущем состоянии, то есть всему тому, что касается нашего пребывания до смерти. А как именно будет происходить воскресение мертвых, будет ли душа спать до этого, или же она мгновенно перенесется в момент воскресения, или же будет находиться в том состоянии, которое будет ей определено в частном суде, но Суда Страшного, - не так уж важно.

Ведь неслучайно даже в главном нашем исповедании, Символе веры, говорится о Грядущем Суде, о Царстве Христовом, которому не будет конца, о надежде нашей на воскресение мертвых и жизни века будущего, но ничего не сказано о том, что будет между нашей смертью и этими событиями. Открыть/Комментировать

2020-04-07 11:53:35 Для поэтических текстов, как мне кажется, достаточно провести некоторую корректировку, заменив совершенно непонятные, или изменившие слова, кое-где скорректировав синтаксис, с учетом того замечания, которое я сделал в самом начале.

Конечно, изложенный выше подход непрост, он требует очень серьезной, скрупулезной работы. Он намного сложнее простого перевода всего на русский, даже на высокий его регистр. Такой подход тем более намного сложнее полного бездействия. Но сам процесс такого подхода представляется мне чем-то значимым, тем, что может принести большую пользу не только тем, кто будет этим заниматься, но и тем, кто будет использовать результаты подобного труда на практике. Открыть/Комментировать

2020-04-07 11:53:35 Церковно-славянский язык родственен русскому, однако это не один и тот же язык. У них общие предки, но развивались они совершенно по-разному. А потому, слушая и читая тексты на церковно-славянском, мы не должны впадать в эту западню мнимого понимания, а осознавать, что слышим текст на языке иностранном, пусть и похожем на наш, и потому мы должны постараться полностью отбросить те смыслы и значения слов и конструкций, которые приходят нам на ум в качестве первых ассоциаций. И постараться понять эти тексты на их условиях, т.е. на условиях текстов написанных на иностранном языке, который мы не знаем или только еще изучаем. После этого замечания, как мне кажется, очень важного можно вернуться к вопросу о богослужебном языке.

Конечно, с богословской точки зрения нет абсолютно никакой разницы на каком языке ведется богослужение. Ведь язык есть лишь инструмент, а главным является содержание, то есть передаваемый им смысл. Однако, если мы обратимся к понятию «смысл», и глубоко задумаемся над ним, то можем понять, что если в некоем тексте статьи, например, в статье по математике, присутствует исключительно конкретика, то обращаясь к более гуманитарным проблемам, то есть к тем, которые касаются прежде всего человека, мы можем заметить, что возникают и иные сферы смысла. Сферы не целиком рациональные, но не антирациональные, по своей природе.

Когда речь идет о тексте, то мы можем выделить как минимум две его категории: прозаический и поэтический. И если с прозаическим текстом все относительно просто, достаточно передать его смысл средствами того языка, который мы используем. Там, где в греческом языке стоит некоторая конструкция с инфинитивом, мы можем передать ее придаточным предложением и это не составляет серьезной проблемы для прозаического текста, хотя иногда может привести к некоторому снижению его стилистического уровня. Но, когда речь идет о тексте поэтическом, то именно форма в нем часто несет главную смысловую нагрузку. В поэзии почти всегда форма больше чем содержание.

Отсутствие в языке перевода форм, имеющихся в языке оригинала, приводит либо к переизобретению этих форм во втором языке, что часто случается с поэтическими текстами. Гнедичевский гекзаметр не менее прекрасен, чем Гомеров. Либо отсутствие форм ведет к утере части смысла, за счет использования иных присущих языку перевода поэтических форм. Условно можно назвать все это эстетической составляющей текста.

Так вот, если вернуться теперь, к твоему вопросу, мне кажется, что, во-первых, конечно, любая трансформация богослужебного устройства должна быть решением общины. А во-вторых, в отношении перевода это вопрос должен решаться очень деликатно. Я скорее склонен видеть необходимость аккуратной корректировки церковно-славянского языка в сторону русского, нежели полного перехода на некий новый церковно-русский язык. Прозаические тексты богослужения, такие как большинство чтений из Священного Писания Ветхого и Нового Заветов, некоторые пространные молитвы, могут быть в большинстве достаточно сильно быть приближены к современному русскому языку как в лексическом, так и в грамматическом отношении. Поэтические же богослужебные тексты, такие как стихиры, тропари, кондаки, каноны, псалмы и т.д., в большинстве своем не могут быть в полной мере приведены к нормам русского языка, не потеряв своей эстетической составляющей.

Возьмем для примера начало знаменитой стихиры на Великой вечерне Рождества Христова «Августу единоначальствующу на земли». Перевод такой конструкции требует либо изобретения схожей конструкции, как и было сделано в случае церковно-славянского перевода, в котором греческий «родительный самостоятельный» был заменен на «дательный самостоятельный», либо совершенного отказа от передачи части смысловой нагрузки, выраженной эстетически, есть и еще более крайнее решение – написать совершенно новый текст. Но всегда остается вопрос, будет ли он столь же глубок, как старый. При этом данная конкретная конструкция вполне понятна человеку, знающему русский язык, даже при полном ее в нем отсутствии. Открыть/Комментировать

2020-04-07 11:53:35 #28 о языке богослужения

Сергей:

Скажи, как ты относишься к переводам богослужений с церковнославянского на русский. Вопрос связан не с тем, что у меня есть некое сомнение по этому поводу. Больше связан с тем, что я с недоумением наблюдаю, как для многих вопрос языка стал чем-то глубоко сакральным, более важным прочих вещей в христианстве. Люди готовы выходить врукопашную, стенка на стенку, против тех кто собирается переводить со священного на русский. И когда я вижу такое не самое адекватное, и тем более, не самое христианское отношение к чему-либо внешнему, то хочется вроде бы встать на сторону тех, против кого начинаются такие фарисейские гонения.

Но, с другой стороны, я понимаю, что перевести богослужение на русский невозможно. И не потому, что оно потеряет какой-то сакральный смысл и тем более не потому, что Бог понимает только церковно-славянский, греческий и латынь, и перестанет слышать людей на русском. Но мне кажется, что потеряется какая-то мощная поэтическая составляющая. Мы ведь любим Пушкина за то, что его стихи написаны именно так. Да, современному человеку там уже треть слов непонятны. Но если их перевести на русский (если есть вообще современные аналоги тем понятиям), то окажется, что мы обокрали красоту и часто смысл. Пушкин на современном русском будет понятным, ясным большинству. Но только это будет уже не Пушкин.

Есть еще одна сторона вопроса. У церковно-славянского языка есть корни и слова, похожие на какие-то наши современные слова. Ну, например, «село». В нашем языке село - это маленькая деревня, в церковнославянском это поле. «Странный» для нас значит чудаковатый, а в церковнославянском это странник, путешественник, иностранец. Ну или совсем известный пример со словом «живот». Для нас это смешная часть тела, а в церковнославянском это «жизнь». Таких примеров масса. Еще больше совсем сложного - крылатых фраз и метафор, которые имеют один смысл в прочтении на русском и совершенно иной - в плоскости древнего церковно-славянского.

Таким образом, получается, что если перевести на русский - то потеряется глубина, красота, великая поэтика. Но эту глубину способны понимать далеко не все, ведь нужно учить другой язык. Да, действительно, и Шекспира лучше всего читать в оригинале. И вообще любое поэтическое произведение лучше читать в оригинале, если это возможность. Но ведь это удел совсем небольшой доли человечества, профессиональных филологов. Но и если не переводить на русский - то смысл богослужения, как обращения общины к Богу, тоже теряется. Ведь нельзя же общине молиться о чем-то, что большинство не понимает, или понимает не так. Тогда остаются некие сакральные слова, слова ради слов, красивые, но с непонятным большинству значением.

о. Афанасий:

Как и со всеми вопросами, касающимися жизни Церкви, этот вопрос не имеет такого уж простого решения, как порой нам может казаться. Просто сказать, что нужно все переводить на русский, или категорически этого делать нельзя, даже если добавить к этому некоторую аргументацию - недостаточно. Это слишком упрощает саму суть проблемы.

Прежде чем перейти к рассуждениям о собственно переводе, я бы хотел сделать несколько замечаний общего характера. Есть проблема, о которой, как мне кажется, мало кто из нас задумывается. Когда мы, носители русского языка, слышим текст на церковно-славянском, мы не воспринимаем его как иностранный, но воспринимаем как некую форму своего родного языка. Потому у нас возникает ощущение, что нам очень легко его понять, стоит лишь привыкнуть к его особому звучанию, подобно тому, как мы можем привыкнуть к необычному звучанию речи людей из других русскоязычных регионов. Однако, это-то и представляется мне очень опасной ошибкой. Открыть/Комментировать

2020-04-03 10:30:00 #27 о вирусе

Сергей:

Может ли вирус передаваться через Причастие? Не является ли несоблюдение гигиены при причастии "искушением Бога", о котором говорил Христос, цитируя Писание: “не искушай Господа, Бога твоего”?

о. Афанасий:

Мы с тобой, наверное, оба уже читали разные мнения по этому вопросу, видели столкновения взглядов. Но, честно говоря, большинство из того, что я видел и читал, представляется мне слишком запутанным и усложненным. Сразу скажу, что мне представляется невозможным строго с богословской точки зрения утверждать ни возможность передачи вируса через Причастие, ни невозможность этой самой передачи.

С одной стороны, богословские рассуждения о том, что Тело Христово в Евхаристии есть Тело Воскресшего Христа - безусловно верны. Но утверждать при этом, что оно ведет себя также, как и обычное человеческое тело - несколько некорректно. Если мы читаем Евангелие, то видим, что после Воскресения Христос проходит сквозь закрытые двери, не всегда бывает узнан, перемещается в пространстве мгновенно и т.д.

Сделать вывод о том, как оно функционирует было бы несколько спекулятивно. Если уж выбирать эту позицию строго утверждения возможности передачи вируса через Причастие, то можно было бы поступить гораздо проще, сказав о том, что вирус может некоторое время существовать на многих поверхностях, причем достаточно долго. И для того, чтобы быть переданному через Тело Христово, вирусу нет необходимости пребывать в Нем, а значит нет необходимости выстраивания сложных и несколько сомнительных богословских конструкций. Достаточно сказать, что вирус может сохранятся на поверхности Тела Христова, как может сохранятся на Нем вода или пыль.

С другой стороны, рассуждение о том, что коль скоро Причастие – это лекарство бессмертия, по выражению сщмч. Игнатия Богоносца, то и через него невозможна передача никакого заболевания, также натыкается на противоречие с евангельским текстом. Традиционно строки из Евангелия от Иоанна, «И, обмакнув кусок, подал Иуде Симонову Искариоту. И после сего куска вошел в него сатана» (Ин. 13:26-27), трактуются в том смысле, что в Иуду вошел диавол после того, как он принял Причастие. Если уж Господь попускает сатане пройти через Причастие, то и вирусу тоже может позволить. Да и апостол Павел пишет о Причастии Тела и Крови Христовых, что тот «кто ест и пьет недостойно, тот ест и пьет осуждение себе, не рассуждая о Теле Господнем. Оттого многие из вас немощны и больны и немало умирает» (1 Кор. 11:29-30).

И это как раз приводит ко второй части твоего вопроса, ведь в данном случае причиной недостойного причащения может стать как раз-таки гордость, некоторое превозношение над теми, кто допускает возможность заразиться через Причастие. И если уж занимать позицию невозможности передачи вируса через Причастие, то следует оговорить, что передача эта не невозможна, а мы лишь верим, что она не будет Господом попущена, но это уже вопрос личной надежды, упования и добродетельности, а соответственно предписывать такую позицию другим как обязательную вряд ли можно назвать допустимым с христианской точки зрения.

Подводя итог, я повторю то, с чего начал. Мне кажется, что с богословской точки зрения нельзя строго утверждать ни возможность передачи вируса через Причастие, ни невозможность этой передачи. При этом вполне допустимо верить, что я, лично в это верящий, через Причастие не заражусь, но это не означает, что я имею право заставлять верить так других, ставя их благочестие и веру в зависимость от их храбрости и мужества. Ведь и мученичество это личный выбор, а не обязанность всякого христианина.

Кроме того, с нынешним коронавирусом проблема не столько в Причастии, сколько в присутствии большого количества людей в замкнутом помещении, ведь он передается не через еду, а по воздуху. Уже само нахождение в одном помещении, на богослужении, ставит всех присутствующих под угрозу, независимо от того причащаются они или нет. Открыть/Комментировать

2020-03-20 11:28:14 #26 о Евангелии и Предании Церкви

Сергей:

Что делать в случаях, когда учение Евангелия конфликтует с учением Предания Церкви?

о. Афанасий:

Начну немного издалека – с самого Евангелия. Поскольку ответ на поставленный тобой вопрос невозможен без ответа на другой, а именно: “что представляет собой текст Евангелия и откуда он вообще взялся?”

В отличие от большинства современных книг Евангелие, а точнее Евангелия, не имеют единого автора, и, строго говоря, единого текста. Изучение евангельских кодексов и папирусов показало, что текст Евангелий несколько менялся, более того, по всей вероятности, Евангелий было больше известных нам четырех. Уже эта краткая информация наводит на мысль о том, что с Евангельским текстом не все так просто.

Если все немного упростить, то можно сказать, что ныне распространенный по всему миру текст Нового Завета есть творение Церкви. По всей видимости, на самом раннем этапе существования христианских общин в каждой из них сначала существовали устные рассказы свидетелей Христа или тех, кто их слушал, потом появились некоторые письменные варианты этих рассказов. А затем все теми же общинами, образовывавшими Церковь, были отобраны те тексты, которые соответствовали тому, что согласно со всеобщим Преданием этой самой Церкви.

Т.е., по сути, учение Евангелия есть учение Предания Церкви. Исходя из этого, как мне кажется, понятным будет и мой ответ на твой вопрос. Если мне кажется, что учение Предания Церкви конфликтует с учением Евангелия, то тут возможно только два варианта. Либо я чего-то не понимаю: или Предание, или Евангелие. Либо то, что я считаю входящим в Предание Церкви, не является таковым, поскольку учение Предания Церкви и учение Евангелия – это одно и то же учение. Оно не всегда абсолютно рационально, оно не всегда соответствует принятой на данной момент в обществе этике, оно не всегда все объясняет до конца, ибо порой говорит о том, что не в полной мере может быть понято человеческим разумом, но оно всегда одно и то же учение, независимо от того, какую форму оно принимает. Открыть/Комментировать

2020-02-21 12:09:56 #25 о церемониях и внешней роскоши

Сергей:

Многие церемонии и священные одежды нашей Церкви взяты из церемониала императорского дворца в Византии. И, кажется, что все это сложно соотносится с учением Христа, Который говорил о том, что апостолы не должны иметь двух одежд и вообще с проповедью об уходе от правил и церемоний, проповедью о нестяжании земных богатств или земной славы. Как для себя ты объясняешь эту специфику? Что нормально для императора, нормально ли для человека, являющегося учеником Учителя, который говорил “будьте как птицы небесные, которые не беспокоятся о завтрашнем дне”, “кто хочет из вас быть первый, да будет всем слугой” и т.д.?

о. Афанасий:

На первый взгляд такое видение кажется оправданным и в принципе единственно возможным. Однако можно иначе взглянуть на то же самое. Тезис о том, что ученикам Христовым следует избегать земных богатств и земной славы, безусловно верен. Но когда мы говорим о церемониях, о богослужениях, о храмовом убранстве и т.д. и видим все это противоречащим первому тезису, то, как мне кажется, мы несколько запутываем самих себя. Ведь все это относится не к ученикам Христа, все это принадлежит не им, это не их слава.

Мы забываем о таком евангельском эпизоде, когда некая женщина подошла ко Христу с сосудом дорогого благовония – мира, и вылила его весь Ему на голову (см. Мф. 26:7). Ученики ведь тоже возмутились этим: зачем такая трата? Им тоже казалось, что это противоречит ранее сказанным словам их Учителя. И хотя это особый момент перед самым распятием Христа, он мне представляется важным и значимым в целом. Ведь Христос по сути говорит, что не стоит обесценивать искреннее желание человека проявить свою любовь к Богу. Мы бы, может быть, посчитали, что более правильно тратить средства на нечто, относящееся к служению людям. Но ведь все эти красивые обряды, дорогие облачения – это тоже своего рода проявление любви ко Христу.

Самому Богу, конечно, не нужны ни наши деньги, ни драгоценности, Он Творец мира, все и так принадлежит Ему. Но мы не умеем выражать нашу любовь, наше почтение иначе, чем как через материальное. Для кого-то важным знаком любви к Богу является служение страждущим людям, Его нуждающимся детям. А для кого-то важно каким-то видимым материальным образом посвятить нечто Богу. И для Бога, как мне кажется, ценно и то, и другое, ведь и там, и там ценно сердечное желание, а не его внешнее выражение.

В любом случае это может оказаться искаженным, не сопряженным с любовью к Богу. Все эти церемонии, облачения и т.д. должны быть не личным украшением, а приношением Богу. Пусть это и кажется нам порой излишним, но это не повод обесценивать чье-то желание и проявление любви только потому, что мы считаем, что оно должно выглядеть иначе.

А подлинным противоречием евангельскому тезису о скромности является наша личная роскошь. Причем этой роскошью могут оказаться те же самые церемонии и облачения, если я их рассматриваю как украшение себя лично. Как всегда - все дело в интенции, в том, что думаю и переживаю я, носящий эти облачения, совершающий эти церемонии, или приносящий что-либо в дар Богу. И эти внутренние интенции известны только мне и Самому Богу, поэтому и строгое суждение о них невозможно вынести постороннему человеку. Открыть/Комментировать